Блуждающие огни - Страница 87

Она подошла уже совсем близко, и я смогла разглядеть ее лицо. Оно нисколько не изменилось, осталось таким же, какое было до того, как она умерла. Тот же блеск карих глаз, притягивающих и слегка безумных. Та же кожа кофейного цвета, словно коричневая оберточная бумага, которая завалялась у кого-то в заднем кармане. Я разглядела, что на голове у нее вовсе не шляпа без полей, а тот самый, чуть ли не остроконечный велюровый колпак, который она носила всегда. Из-под него свисало множество немытых и нечесаных косичек, украшенных мелкими пуговками разных форм и размеров. И пахла Ширли как прежде - смесью сушеного шиповника и лакрицы.

Я хотела обнять ее, но мне стало страшно: вдруг, если я ее коснусь, она рассеется, как дым?

- Я скучаю по тебе, - сказала я.

- Знаю, дитя.

- Но как… как ты можешь быть здесь?

- А это загадка, - ответила она. - Помнишь, как мы искали сокровища?

Я кивнула. Разве я могла забыть? Ведь тогда я впервые узнала, какие радости можно обрести даром на задворках книжных магазинов, где я приобщилась к бизнесу, который Ширли любила называть «Утиль - в дело!».

- Если что-то тебе очень дорого, - учила она меня, - то неважно, старая это вещь, или изношенная, или бесполезная, как всякий утиль; твоя любовь повышает ее ценность в глазах других. Точь-в-точь как с людьми, когда их «рибилитиру-ют». Прежде чем человека начнут снова складывать по частям, ему надо самому поверить в свою ценность. Но большинству людей нужно, чтобы сначала кто-то другой поверил в них, только тогда они сами в себя поверят. Знаешь, бывало, люди платили пятьсот долларов за вещь, которую я за неделю до этого вытащила из их же мусорного бака. И платили только потому, что увидели ее на полке какой-нибудь модной антикварной лавки. Они даже не помнили, что когда-то сами выбросили ее. Разумеется, мне хозяин лавки заплатил за нее пятьдесят баксов, но кто жалуется? За два часа до того, как я постучалась в его дверь с черного хода, эта штука еще валялась на улице в мусорном баке.

В дни, отведенные для сбора утиля, мы выходили на охоту за сокровищами. Ширли, наверно, больше знала о графике утильщиков, чем муниципальные сборщики мусора: знала, когда и в каком районе происходит уборка, какие места богаче в

Брошенные и забытые зависимости от времени года, когда начинать рейды на определенных участках, чтобы опередить деляг с блошиного рынка. Мы множество раз прочесывали территорию от Фоксвилля до Кроуси, от Чайна-тауна до самого Ист-Энда, переходили через реку в Феррисайд.

Мы выходили со своими тележками - главная старьевщица и ее подмастерье, - словно отправлялись на поиски Святого Грааля. Но нам неважно было, что мы найдем, главным оставалось волнующее сознание, что мы охотимся вместе. Самым важным мы считали общение друг с другом. Беседы. Наши ночные походы, когда мы обследовали квартал за кварталом, проверяя вон тот бульвар, тот мусорный бак, эту свалку отходов.

Мы были похожи на городских койотов, крадущихся по улицам. В это время ночи никто не досаждал нам, ни копы, ни уличные бандиты. Мы чувствовали себя невидимыми рыцарями, которые сражаются с тем, что остается от жизни других людей.

После смерти Ширли я больше месяца не могла выйти на поиски сокровищ одна, а когда стала выходить, это было совсем не то, что раньше. Не то чтобы хуже, а просто совсем не то.

- Помню я эти наши охоты, - сказала я.

- Ну что ж, и тут нечто подобное, - ответила она. - Только не такая уж это случайность.

Я в недоумении покачала головой:

- Что ты хочешь сказать мне, Ширли?

- Только то, что ты сама знаешь.

Сзади что-то звякнуло, не знаю что, может быть, с кучи мусора упала бутылка, а может, ее сбросила кошка. Или собака. А то и крыса. Сама того не желая, я оглянулась. А когда снова повернулась к Ширли - вы, наверно, уже догадались, - она исчезла.

2

Где-то я прочитала, что гордыня предшествует падению, и, по-моему, тот, кто придумал эту маленькую поговорку, держал палец на пульсе происходящего.

В какой-то момент падать мне было уже некуда. По представлениям большинства, к семнадцати годам я успела достичь нижнего пролета лестницы, а все пролеты, ведущие наверх, были сломаны, и о том, чтобы подняться, не могло быть и речи.

В те дни о гордости я не задумывалась, хотя догадывалась, что и мне перепала кое-какая ее капля. Может быть, тем, кто встречался со мной на улице, я и казалась всего лишь белокожей бродяжкой, но я содержала себя в куда большей чистоте, чем все эти аккуратные налогоплательщики, и сумела выбраться из той адской ямы, в которой выросла.

Я оказалась на улице, когда мне было двенадцать, и ни разу не оглянулась на родной дом, ведь в то время слово «семья» было для меня равнозначным слову «боль». Физическая боль и, что еще хуже, боль, из-за которой сердце превращается в нечто неживое, заключенное в грудную клетку. Знаете, что делается с дохлыми голубями, валяющимися на проезжей части? От них ничего не остается, кроме расплющенных высохших перьев, над ними даже мухи больше не жужжат.

Нечто похожее было и у меня в груди перед тем, как я убежала.

Но мне повезло. Я выжила. Меня не убили наркотики, я не торговала своим телом. Ширли успела взять меня под крыло, так что скользким парням в кричащей одежде, усыпанной драгоценностями, не удалось наложить на меня лапы. Не знаю, почему она помогала мне, может быть, встретившись со мной, она вспомнила тот день, когда сама ребенком сошла с автобуса в каком-то незнакомом большом городе. А может быть, едва взглянув на меня, решила, что я буду хорошей ученицей.